Евгений Германович Третьяков — пианист, заслуженный артист России, художественный руководитель Алтайской филармонии. Но так совпало, что это еще и мой дядя. Дядя Женя — потрясающий рассказчик, и я давно собирался записать хотя бы сотую часть его воспоминаний и баек. В этом я преуспел лишь умеренно, собрав разрозненную охапку диктофонных записей, которые еще не расшифровал. Но всё же это не только семейный вопрос: Евгений Германович известный и глубокий человек, поэтому я всё-таки решил попробовать сделать более общее интервью, которое может быть интересно самым разным читателям.
— Дядя Женя, а вы же родились в Слониме, в Белоруссии? Как так вышло?
— Мой отец был военным, он там в 1947 году служил, а мама моя как раз из Белоруссии. Но вскоре они уехали в город Ногинск Московской области, и больше я в Слониме никогда не был.
— Почему? Неужели не хотелось?
— Хотелось, но как-то не сложилось. Один раз был очень близко. Мы были на гастролях в западной Украине: во Львове, Ровно и так далее. И вот куда-то перемещались, и на каком-то автовокзале по дороге диктор вдруг объявил: «Автобус на Слоним отправляется через пять минут». Я чуть не сорвался, смотрел на часы, но всё-таки не мог, у нас был жёсткий график. Так в итоге я и не был в Слониме с раннего детства.
— Я вот что хотел узнать у вас. Я представляю Ногинск по маминым рассказам, и вроде как семья, конечно, музыкальная, но не то, чтобы совсем. Хватало разных профессий. Как вы оказались пианистом? Благодаря вашей маме? Как так получилось?
— Весьма случайно! Конечно, мама моя замечательная, у неё был голос, её роль в этом деле действительно была велика... Мы с ней вместе в музыкальную школу ходили: она в отделение для взрослых, а я для малышей. Плюс дед по отцовской линии всё-таки был музыкант, серьезный регент, известный в Москве. И как-то так получалось, что пели все время, на праздники собирались и пели, так что музыка не в стороне была. Мы могли послушать хороших певцов, отличали одного пианиста или скрипача от другого. В общем, нельзя сказать, чтобы совсем без эстетики мы там жили.
Отец и дядя в Ногинске дружили с замечательным пианистом, таким, ресторанного типа скорее — Борисом Тумановым. Я помню, что совершенно феноменальное было воздействие от его игры. Он был как будто живой Цфасман, что-то невероятное для нас.
Евгений Третьяков в Ногинске
— Но надо же как-то было принять решение серьёзно заниматься музыкой?
— Ногинск — небольшой провинциальный городок, и как-то я никак не связывал свою жизнь с музыкой. Соседний город Электросталь побольше, и я в какой-то момент поступил туда учиться на физхимика. Всё-таки как-то витало в воздухе, что музыка — в основном, женская специальность. Одно дело, когда ты уже знаменитый пианист, а другое — преподавание и т.д. А физика, химия — мужское.
Но музыка нагнала меня и там. В Электростали стали появляться замечательные джазовые музыканты, да и вообще там было всё в порядке с музыкой: мама моя ездила в оперную студию Электростальского дворца культуры, а эту оперную студию вели люди из Большого театра. Вот представь себе: 50 километров от Москвы, не так далеко, конечно, но тем не менее — еще доехать надо было. И они начали делать оперные постановки. Силами Большого театра, но включая мою маму, тетю Клаву, дядю Васю и так далее. Это достойно уважения, хороший уровень.
Но меня-то больше джазмены интересовали. И вот я как-то с ними начал в Электростали контактировать, мне было 15-16 лет, начало шестидесятых. Я смотрел на них, разинув рот. Но всё же это не было единственным, главным увлечением. Это было, понимаешь, наравне с футболом, лыжами, велосипедом и прочим, прочим, прочим. А потом я уехал в Томск, чтобы в армию не идти. И там что-то меня кольнуло, и я поступил в музыкальное училище.
— То есть музыкальной школы не было? Сразу в училище?
— Видишь, как интересно. Не случайно я про неё и забыл. Она была. Но у меня было довольно-таки свободное посещение этой школы, рядом был стадион, я часто сбегал туда. И, наверное, какой-то талант во мне видели: как-то раз меня даже возили в Москву, когда я был совсем маленьким, на всесоюзное радио что-то записывать. Но это я сейчас понимаю, восстанавливая события. А тогда систематических, понимаешь, экзерсисов, который обязан проходить ребенок, которого готовят в профессиональные музыканты, я не проходил. Так что мне потом пришлось все догонять, конечно.
— Немного вернемся на шаг назад. Ваш дед, а мой прадед — Николай Александрович Третьяков — действительно был регент церковного хора. Вы его вживую слышали, он играл сам? Или на выступлениях этого хора?
— Он часто пел, напевал, что-то наигрывал. Но у него инструмент — это хор. Там своя наука. Ну и кроме того, ситуация-то запутанная была: отец — коммунист, дядя (твой дед) — коммунист, а дед — служитель культа. У них всё время возникали какие-то споры. Материально-то он им помогал. Но они всё-таки его работой практически не интересовались. Нравится ему, работает, деньги как-то зарабатывает — хорошо. Ну а то, что он был авторитетным музыкантом, было понятно просто по окружению, по знакомым, по людям, которых он знал, которые его знали. А на выступлениях его хора мне побывать не удалось.
Евгений Третьяков играет на фортепиано.
— А вы были в самом Томске или в закрытой его части, которая нынче называется Северск?
— В основном в Северске. Я работал на заводе. Я переодевался полностью, как сейчас вот переодевают в пандемию всех, а я еще тогда к этому привык. Вообще довольно много ограничений было. Например, нельзя было курить. Я курящий был тогда уже, страдал. Да тогда вообще многие курили и, соответственно, многие страдали. Некоторые умельцы находили всякие способы, проносили папиросы, но я не рисковал. Уже после смены пачку в день свою выкуривал.
— Так а что это было? Химия какая-то?
— Нет, радиация. Я работал на ядерном реакторе. Отвечал за аналитику — занимался анализом данных всяких приборов, которые там были. Года полтора проработал на заводе, параллельно в музыкальном училище учился, а потом всё-таки музыка победила радиацию, и я перешел в дом культуры концертмейстером, в вокальный кружок.
— Удавалось всё совмещать?
— Довольно интенсивная жизнь была, да. Там очень хороший эстрадный оркестр был в то время. Настоящий, большой свинг-состав. Шесть саксофонов, пять труб, четыре тромбона, полностью ритм-группа. Серьезный коллектив, мы вовсю ездили на гастроли по другим закрытым городам. Я даже одно время дирижировал. Болел руководитель, я вместо него пытался какие-то аранжировки делать.
Для меня училище было в большей степени способом найти себя именно в эстрадно-джазовой музыке. Я еще тогда о классике серьезно не думал. Где-то мысли какие-то приходили в голову, в голове мотивчик какой-то появлялся, но я никогда не думал записать его нотами. Останавливало то, что были другие люди, которые по-настоящему писали музыку, понимаешь, а я, ну что я... Я часто думаю об этом: у меня есть друзья-дирижёры, которые сочиняют или аранжируют, причем некоторые довольно серьёзно. Они видимо в какой-то момент проскочили этот комплекс — робости перед великими. Они не дали встать на горло своей песне, что-то сочиняли, пусть поначалу не так интересно, пусть тривиально, но они как-то прошли этот этап и вполне самостоятельно пишут музыку.
— А вы не стали вот писать?
— Это очень родственно — сочинительство, джаз, исполнительство, иногда что-то придумать — это и есть сочинить, пересочинить, так скажем. Не твоё и не чужое.
Я всё же был как-то смущен чужим величием. Но, с другой стороны, это меня и подстегнуло уйти от этих всех стремлений стать лучшим ресторанным музыкантом, и я серьезно отдал свое время именно профессии пианиста. Я стал очень много заниматься, много играть, учить много программ.
Евгений Третьяков со внучкой Соней.
— А в Барнауле вы как в итоге оказались после Томска?
— Это долгая песня. Училище я закончил довольно быстро. Но еще даже не окончив, поехал в Ростов-на-Дону. У меня там приятель, очень хороший музыкант, преподавал. Я думал у него заниматься, он представитель Московской школы, у Сака учился, у Давидович, у очень известных педагогов. Да и Ростов после Томска, знаешь, теплый город, юг. И я в Ростов приехал, у него остановился, а он в это время ударился в жуткое пьянство. Я посмотрел, попытался что-то сделать, но решил, что так невозможно, потому что или работать, или выпивать. В общем, я еще год потерпел и поступил в Новосибирск к замечательному музыканту Мери Симховне Лебензон, она же сейчас моего сына Павлика учит.
— В консерваторию, получается?
— Да. И вот я пять лет проучился у нее в консерватории, а потом еще два года у нее в аспирантуре. В общем, семь лет там прожил.
— Тоже, как Паша, в общежитии, со всей романтикой?
— Да, да. Но я женился, на третьем курсе, если не ошибаюсь. И мы там то в общежитии жили, то снимали что-то. Одно время жили у тётки мудрейшей — яркие воспоминания.
У неё первый муж был генерал Царской армии, погиб в 1914 году во время Первой мировой войны. По фотографиям — красавица была, а по факту старуха — баба яга. У неё была замечательная пословица: помрёшь — тебе в жопу пятак не засунут.
Но в итоге надо было как-то с жильем определяться, поэтому я уехал в Барнаул. Тут сразу обещали дать жилье.
Кстати, мои родители поверили, что я серьезно занимаюсь музыкой, только тогда, когда поступил в аспирантуру, представь себе. А так все было как-то так, с сомнениями.
— Это ж сколько лет уже вам было?
— Мне уже прилично было лет, я консерваторию закончил, считай, в 30 лет. То есть в аспирантуру лет в 28 поступил.
Евгений Третьяков с дочерью Анастасией. Фотограф Дмитрий Крюков.
— И с тех пор вы в Барнауле?
— В целом да. Тут как-то закрутилось — институт культуры, где я заведовал кафедрой; параллельно филармония, какие-то еще истории... Метался между педагогикой и исполнительством. Так вот всю жизнь на двух работах и работаю, понимаешь, и даже сейчас я как бы и худрук, и пианист.
— А что сложнее: менеджерская работа или играть?
— В моём случае одно без другого вряд ли возможно. Работа художественного руководителя, если ты конкретно не занимаешься какой-то практической деятельностью, бессмысленна совершенно. Ты быстро упускаешь какие-то важные моменты, не можешь что-то быстро отслеживать.
Но я лет 15 назад сломал руку, так что играю уже всё-таки реже, на гастроли не езжу — а ведь это основной хлеб пианиста. Так что, вероятно, я больше бюрократ.
Вот в Москве композитор Александр Владимирович Чайковский — он и худрук, и композитор, и завкафедрой. Так или иначе это должно быть следствием из художественного руководителя, важной составляющей, а не так, что ты художественный руководитель, поэтому ты что-то можешь себе позволить.
Евгений Третьяков и оркестр
— Как обычно зарабатывают пианисты? В первую очередь турне?
— Да, конечно. У тех, которые как бы в обойме, всё расписано на несколько лет вперёд. Вообще это очень тяжелая история... я не знаю, насколько это отличается от балетных исполнителей, скрипачей, вокалистов, но думаю, что не сильно. Когда все расписано, ты себе по сути не принадлежишь, все время должен заниматься. Обратная сторона успеха. Вот у Когана спросили как-то, много ли в день занимался его отец, знаменитый скрипач Леонид Коган. Он отвечает: «А я вообще не помню, чтобы он скрипку из рук выпускал». Хотя обычно музыканты не признаются в этом, что мы такие трудоголики. И Рихтер все время врал, что он 3 часа в день занимался, но это была такая часть легенды, что он почти не подходит к инструменту, а всё получается спонтанно. На самом деле импровизация без автоматизма не получится. Все отмерено, отсчитано.
— Нет такого, чтобы совсем всё осточертело?
— Всякое бывает, конечно. Помню, мы как-то со скрипачом Михаилом Безверхним интенсивное турне по волжским городам проводили. По концерту в день, а то и по по несколько. Ну и если совсем тяжело, или публика сложная, то мы с Мишей говорили друг другу перед выступлением: «Давай сегодня я буду играть для тебя, а ты — для меня». Терять лицо-то тоже совершенно не хочется.
— А как вы осознаете уровень пианиста? Как вы, например, понимаете нынешний уровень Паши или кого-то, кого вы слушаете? Как вы понимаете, что вот этот студент многого добьется?
— В Омске есть такой центр, они проводят всероссийские виртуальные конкурсы. И учащихся разных музыкальных школ (в том числе очень отдалённых от основных центров развития музыки) участвуют, и даже консерватории сейчас подключились. И вот я там как-то был председателем жюри, мне присылали и гитаристов, и скрипачей, и ансамбли разные. И в целом, полагаю, в оценке ничего особо сложного нет, потому что с опытом уже есть представления о конкретных стилях, что в принципе может быть.
Вот Шопен — это вот такой мир, это планета, вот так она устроена, вот так на ней происходит жизнь, а вот такие у нее природные явления. И так можно сформулировать про любого крупного композитора. А дело исполнителя — на этой планете быть заметным, не истоптать ее всю грязными сапогами, а найти свое место и своей игрой обогатить, добавить что-то свое. Это, пожалуй, самый интересный, самый яркий пласт исполнительского искусства: когда музыкант что-то добавляет свое, при этом не портя конструкцию и смысл, который автор задумал и сделал.
Но это умеют единицы. Эти музыканты выходят на сцену — и любой слушатель поймет, что он имеет дело с какими-то большими явлениями. Дилетант ты или профессионал, ты погружаешься в воздействие каких-то медиумов, почти гипнотическое. Примеры привести несложно: Рахманинов, Гленн Гульд, Прокофьев — он замечательный исполнитель сам был. Но подозреваю, что величайшим был Бетховен. Может быть, ещё Лист.
Я очень увлекался джазом, у меня уши были джазовой музыкой забиты, и в это время появились The Beatles. Они были заметны, очень заметны, странно с этим спорить. Но они не смогли меня свернуть, перевести из поклонников джазовой музыки вот в этот рок-клуб, в этот мир, в их направление. Но для кого-то именно Beatles стали открытием нового мира.
Разной музыки в мире очень много. И у классической музыки есть направления, которые не воспринимаются сейчас. Может, какая-нибудь старинная музыка для кто-то очень ценна. Я же, за крайне редким исключением, цепенею при прослушиванием каких-то старинных произведений только при очень мощном исполнительском переосмысливании.
Вот Бах. По понятным причинам оригинальных записей игры Баха нет. Баха играют уже десятки поколений и все как-то по-разному. И вдруг возникает такое явление, как Гленн Гульд, который сразу привлекает к клавирной музыке Баха и вообще к этому культурному пласту невероятное количество ушей. Один музыкант способен повернуть ручку мощности воздействия этой музыки. Инстинктивное понимание, на уровне подкорки, из всех вариантов самое сильное.
— Куда вообще движется академическая, симфоническая музыка? Вот был авангард 20 века, но как-то сейчас он не очень часто исполняется, кто бы как ни бодрился.
— Хорошо или плохо, сейчас пошло большое количество людей в залы, и люди потребовали свой репертуар, который их веселит, бодрит, радует. Поэтому сейчас музыка на такой волне попсы движется. И в камерной музыке тоже очень много играют переложений, аранжировок, версий современных рок-песен и всего такого. Очень популярна музыка из фильмов. Из «17 мгновений весны» музыка во всех программах. Даже те, кто кривили лица — пианисты, скрипачи — все начинают этим забавляться, публика неистовствует, билеты продаются, концерт приносит деньги, все довольны.
— А в Барнауле люди сейчас ходят в филармонию? По крайней мере, ходили ли до пандемии?
— В рамках общей тенденции. Вот «Три тенора», допустим, программа, «Три баритона», «романсиады» всякие разные. То есть мы немного страдаем конечно от этого, но в целом-то хорошо, что людям это интересно. Ну и возможно сейчас немного что-то поменяется, потому что у нас новый губернатор, который требует, чтобы симфонический оркестр занимался своим делом. Он тут на новогоднюю программу всю администрацию края пригнал в филармонию, а нас попросил, чтобы не пели по возможности «В лесу родилась елочка» с симфоническим оркестром, а чтобы было празднично и хорошо, но с более серьёзной программой. Но он же один все билеты не покупает.
— К вопросу о композиторах. Как вам Георгий Свиридов? А то я довольно много его слушаю, уже года три, и всё время что-то новое нахожу. Он очень современный, хотя и умер тридцать лет назад.
— Свиридов... Для меня это, знаешь, русский Шуберт. Удивительный... Удивительной певучести автор. Ты знаешь, это совершенно феноменальный пласт. И не только музыкальный, а музыкально-поэтический. Я даже не знаю, с чем его сравнить.
У меня много и слушательских впечатлений, но есть и чисто исполнительские. Вот у нас жил и работал замечательный певец — Василий Семенчин. Он, к сожалению, рано ушел из жизни. Мы с ним участвовали в Темиркановском фестивале в Петербурге, исполняли программу Мусоргского в Филармонии — важная веха в жизни. Кроме этого, у нас было несколько других программ, в том числе песни Свиридова. И Василий просто замечательно это пел. Это вообще был один из моих лучших творческих моментов... Кто-то ко мне подошел тогда, уж точно не помню кто, и сказал: «Знаешь, вот это сейчас было то, чего в жизни лучше не слышал».
Или вот был певец, бас Евгений Нестеренко. Он довольно часто пел под аккомпанемент самого Свиридова, есть записи. Это тоже что-то феноменальное. Это идёт даже не просто художественным впечатлением, а еще каким-то уроком чисто техническим: как нужно аккомпанировать. Как композитор он не просто сопровождает, он еще и творит, и опережает, и параллельно, и как-то сбоку... Какой-то объем создает, в общем... И в процессе интеллектуальные стрелы какие-то пронзительные возникают. Вот это громаднейшая фигура — Свиридов.
— А кого еще вы можете порекомендовать из этого временного периода? Я пытался Валерия Гаврилина слушать, но мне уже не так хорошо зашло.
— Гаврилин тоже интересный, он же, по-моему чуть ли не ученик Свиридова... Но вообще Свиридова можно только с Шостаковичем сопоставить.
К вопросу о современности... Я довольно много программ играл, и заметил такой эффект, что вдруг появляется желание какой-то классический репертуар сыграть. Ты начинаешь играть, и тут оказывается, что желание не только у тебя возникло. Вдруг ты замечаешь, что кроме тебя эту музыку начинают исполнять множество всяких разных музыкантов. У меня получилось так, например, с прелюдиями Шопена. У меня был выпускной экзамен в консерватории, в аспирантуре уже. Я их выбрал. Учу. И вдруг параллельно просто обвал программ. В Барнаул приезжают с прелюдиями, в Новосибирске играют, еще где-то... А прелюдии Шопена — это не вальсы Шопена, которые популярные и доступные, почти как вальсы Штрауса, которые ждет публика. При этом они не такие драматичные, как баллады или сонаты. Это такая творческая лаборатория. Это какие-то небольшие, коротенькие шедевры. Жемчужины просто. Их 24. Каждая требует от того, кто пытается их сыграть, громадной работы, громадной отделки. Кучу времени нужно потратить, чтобы осилить этот цикл, который в сумме идёт минут 40 с чем-то. За это время можно два концерта Брамса выучить. По логике сопоставимо, по затратам. И вдруг многие учат. Почему-то это оказывается современно. В какой-то момент оказывается созвучно тому, что люди чувствуют, что вокруг происходит.
Есть современная музыка, а есть современное музицирование. Современная музыка — это то, что пишут авторы, которые так же, как режиссеры и драматурги, хотят быть замечены, что-то придумывают... Часто неуклюже, часто беспардонно. Часто удачно, по-всякому бывает. Вот. А вот Чехов, например, иногда синхронно всплывает неожиданно в самых разных театрах. И оказывается современно.
— А вы много ездили в турне по Алтайскому краю, Новосибирской области? Наверняка же были какие-то программы популяризации музыки.
— Алтайский край я весь проехал, но больше по линии общества «Знание». Было такое замечательное учреждение при советской власти, весьма партийное, как ты понимаешь. Занимались лекциями и всяческим просвещением. Надо отдать им должное: они очень хорошо все организовывали и очень хорошо платили. Я получал 45% от сбора. Это вообще невиданное дело было по тем советским временам. В филармонии таких организаторов не нашлось, и от филармонии я по Алтаю поездил немного. А вот с этими лекциями-концертами, типа «Ленин и музыка», я весьма успешно объехал практически весь Алтай. А ещё заезжал как музыкант и как лектор в Новосибирск, Иркутск, Хабаровск, Курган, Томск, Омск, Кемерово...
— Ничего себе у вас карьера лектора была.
— На самом деле, конечно, как профессиональный музыкант я тоже много где поиграл. Вот в этом году играю в Петербурге. У меня была такая тесная дружба с замечательным скрипачом, он сейчас в Париже живет, Мишей Безверхним, я уже упоминал о нём выше. Мы с ним много поездили по России, Украине... Но так, чтобы объездить полмира — такого у меня не было.
— Вы в итоге довольны тем, как все получилось? Вы в Алтайском крае считаете себя местным? Нет сожалений, что куда-то не переехали?
— Мне раньше очень нравился Алтай, а сейчас отношение немного более сложное. Алтай как-то изжился, вот. Он как-то... Я бы сейчас здесь не выжил, если бы приехал сюда так, как тогда, в 1977 году. Если бы тогда было как сейчас, я бы, конечно, уехал. Несмотря на то, что говорят — «застой, застой», тогда все шло как-то по нарастающей. Всё время какое-то движение было, институт культуры развивался, постоянно приезжали ребята, молодые педагоги из разных городов. Какие-то коллективы создавались здесь. Было в целом совершенно нормально из Электростали поехать в Новосибирск, потом в Барнаул. Сейчас всё как-то забронзовело. Наверное, все, если и едут, то в города-миллионники.
— То есть советское время было во многом лучше?
— Да нет, просто сравнения эти сложные, где-то лучше, где-то хуже. Там странного тоже хватало. Я помню бесконечные политинформации. Завкафедрой того же общества «Знание» выступал в нашем институте, рассказывал про мясо. Говорил, когда мясо появится и мы американцев догоним. В 80-м году прогнозировали, что в 87-м, в 83-м — в 90-м. Всякого хватало.
— А сыном Пашей вы довольны? Тем, как он развивается, как пианист?
— Да.
— Он же паузу делал в игре, да?
— Да. Но сейчас вполне вернулся. Единственное, что он иногда торопится и понятно, что ему хочется уже в Карнеги-холл выступать. Но не надо было лениться в детстве, а он только сейчас начинает понимать, что всё это как-то связано. Тем не менее, он сейчас становится заметным в Новосибирске — и это хорошо. Новосибирск — непростой город для карьеры. Это очень профессиональный город в плане музыки. Сейчас там Павлик заметен.
— А сколько он пропустил, год?
— Больше, больше. Он потерял два года, как минимум. Бросил всё. Я уж думал из него настройщика сделать, но не получилось и это тоже. Вернулся к игре, к счастью.
Афиша концерта Павла Третьякова
— Он же сейчас параллельно преподает, и в ресторане играет, и концерты дает, то есть много всего?
— У него широкое поле деятельности. Это конечно трудно, тяжело, но ему это надо всё пройти. Тем более, сейчас вирус, ресторан закрыли пока, училище на удаленке. У него сейчас как раз есть время хорошо позаниматься над собой. Поучить как следует какие-то свои программы. Нынешний период должен пойти ему на пользу.
— Вы упомянули настройщиков. Насколько это особая профессия? Я мало в этом понимаю.
— Настройщики — очень редкие и ценные люди! Я вот очень ценю Владимира Ивановича Спесивцева, уникальный человек, уникальные руки. Денис Мацуев в своё время быстро это понял и пригласил его к себе. Мацуев берёт миллионы за каждый концерт, и он часто возит его с собой. Условно, во Францию. В Париже что ли нет настройщика? Есть, конечно. Но он берёт своего.
— А насколько один рояль для исполнителя отличается от другого?
— Я вот вчера играл на приличном рояле Steinway. Это приятно, конечно. Но как бы рояль ни был прекрасен, всё равно надо приспосабливаться. Я сколько мог приспособился, что-то получилось. Наши рояли неплохие, но Steinway мы и близко не можем сделать. У нас нет такого рабочего класса.
— А вы же, получается, заслуженный артист России, да?
— Да, но не только. Заслуженный деятель музыкального общества России, какой-то лауреат каких-то там премий и так далее.
— А заслуженного артиста как сейчас дают? По совокупности за творческий путь или было что-то конкретное?
— Вот хрен его знает. Наверное, было за что — у меня с подписью Путина это заверение. Ты понимаешь, мы одна из последних стран, где это как-то существует. И вообще оценки разные бывают... У меня замечательный был знакомый музыкант — Исаак Лазаревич Изачек. Известный московский музыкант, пианист. Он камерной музыкой занимался, переиграл со всеми великими: с Ойстрахами, Шафранами, Ростроповичами... И как-то мы проводили в Барнауле Прокофьевский фестиваль, он тоже участвовал. Я играл сонату Прокофьева, а он стоял в зале, почему-то в дверях, и там слушал всю сонату. А я вроде хорошо сыграл, но в одном месте мазанул все-таки. И после концерта пожаловался ему: «Исаак Лазаревич, ну как же так. Вот вроде бы все нормально получалось, репетировал много раз, а на сцене один раз всё-таки ошибся». А он говорит: «Дорогой мой, ты знаешь, сколько я всего сыграл, концертов, которые мне останутся в жизни, которые по-настоящему для меня дороги?» Он миллион концертов сыграл вообще-то, весь мир объехал, и я думал, что он назовет число 200, может 300. «Сколько же?» — говорю. Он отвечает: «Четыре!». Так что есть наша оценка — нас самих и наших коллег. И она такая вот, видишь. А эти звания они как бы... Кому-то повезет, кому-то нет.
Евгений Третьяков с семьёй после концерта в Санкт-Петербурге в 2020 году
— Дядя Женя, а вот вы сейчас получается, наверное, один из самых старших в нашей семье. У вас пятеро детей, из них одна дочка маленькая, и еще при этом работаете, и еще куча всего интересного — рыбалка и так далее. А если оборачиваться назад, какой период в жизни наиболее плодотворный, какие годы вам лучше всего удались?
— Плодотворным в каком смысле?
— У кого-то в 30 лет период плодотворный, у кого-то в 40, мне вот самому интересно, что от себя ждать. У кого спрашивать, как не у вас? Какие самые интересные годы?
— Да все хорошие. Просто разные. Одно время я играл довольно много новых программ в год. То есть я выучил большой объем музыки и его выносил на сцену. Это был очень плодотворный период. Другой плодотворный период, может, больше с осмыслением был связан, с каким-то качественным ростом и результатом. Как я говорил о концерте с Семенчиным, в связи со Свиридовской программой: она как то раз и вот так получилась. Скорее могу сказать от обратного — у меня несколько лет просели из-за проблем с глазами и вообще со здоровьем, и был простой. Это неприятно. Но сейчас сделали операцию и тьфу-тьфу стало существенно лучше. Вот тогда было некоторое проседание. А в принципе все шло неплохо. Ничего мне не мешало почти что.
Спасибо Еве Крюковой за подготовку интервью.
— Интервью Евгения Третьякова телеканалу «Катунь-24»
— Дуэт Евгения и Павла Третьяковых
— Фрагмент концерта, Барнаул, 2020 год