Богдан Кравцов — человек широких интересов: лингвист, художник, преподаватель, один из основателей сети квестов «Клаустрофобия». Мы поговорили о нескольких из его многочисленных направлений деятельности, а также о том, как жить, совмещая столько всего.
Богдан в Нью-Йорке в 2015 году
— Я в прошлые выходные брал интервью у своего дяди, пианиста Евгения Третьякова. И он рассказывал, как в детстве посещал Дворец культуры в Электростали. Ты наверняка тоже был во Дворце культуры в Электростали? Ты же оттуда, да?
— Там их несколько. И скорее всего, я во всех был. Так что нужно уточнять места и годы.
— Ты в Электростали родился? Мы довольно много слышали историй про тебя и Электросталь, да что там, я в гости приезжал минимум дважды. Один авантюрный лыжный пробег чего стоит, я чуть не помер тогда.
— Я родился на Урале, в закрытом городе, который сейчас называется Озёрск, а тогда был Челябинск-65. У меня там жили бабушка с дедушкой. В 1983 году они переехали в Электросталь. В первом классе я учился в начальной школе № 13 посёлка Ковшаровка Харьковской области, а когда я перешёл во второй класс, родители отправили меня к бабушке с дедушкой, в Электросталь.
— А наш общий друг Антон Михайлович Снятковский когда появился в Электростали?
— У Антона там жила бабушка и, по-моему, до сих пор живёт. Он её иногда навещает. Мы с ним учились в одной школе. А так он родился в Москве, у него родители в Москве живут. Так что шерше ля бабушка.
Богдан Кравцов и Антон Снятковский. Фотограф Мустафа Умеров.
— А «Что? Где? Когда?» когда появилось?
— Тогда же, в школе. Мы со Снятковским ходили на городской турнир по «Что? Где? Когда?». Мне было лет 10 тогда, а Антон на полтора года старше.
— Из твоих многочисленных интервью понятно, что ты умный, это я знаю и готов подтвердить. А откуда лыжи взялись? Почему ты так хорошо на них бегаешь? Тоже влияние школы?
— В первом классе я вообще занимался вольной борьбой. А когда переехал в Электросталь, секции вольной борьбы там не оказалось, но был хороший бассейн, и я занимался прыжками в воду года два или три. А потом выбрал лыжи. И вот, с десяти до двадцати лет я занимался беговыми лыжами.
— Какой у тебя разряд?
— Ой, не знаю. Я норму КМС выполнял тогда, но не на соревнованиях. Первый разряд, наверное, был. Там же нужно не только быстро бегать, надо суметь ещё на соревнованиях это показать и высокое место занять. Я был далеко не лучший лыжник: может быть, выиграл пару соревнований районных, да и те скорее случайно. Но мне нравилось гулять по лесу зимой. И мне до сих пор нравится зима, потому что снег, а от него светло. Много света. Зима и лето мне нравятся, а осень и весна — нет.
— То есть ты учился в этой своей крутой школе и потом попал в Физтех, получается?
— Не совсем так. После восьмого класса я поступил в Лицей № 8. Объявили новый набор и шли дни открытых дверей, подготовительные занятия или что-то такое. А мы тогда учились во вторую смену, и можно было под это дело прогулять занятия в школе. Ну и мы гурьбой пошли на эти ознакомительные занятия. Я хорошо себя там проявил и решил пойти сдавать экзамены, хотя я, по большому счёту, не собирался куда-то переходить — в школе было лениво и комфортно. Экзамены я сдал, меня приняли, я начал думать — что мне делать-то дальше. Пока я думал, в школе начали относиться ко мне так, как будто я уже ушёл. И я ушёл. И не пожалел. Это было первое сознательное решение в жизни, первый переломный момент.
— Подожди, а лицей был в Электростали или уже в Долгопрудном?
— В Электростали. Три года я там учился: 9, 10, 11 классы. Принимал участие в олимпиадах, и в итоге меня принимали без экзаменов на мехмат и на Физтех. Я выбрал Физтех.
— Для гуманитарного человека, типа меня, МФТИ — это место, овеянное легендами. Вспомнить только одну эту историю с выдуманной станцией метро, которую ребята из Физтеха наклеивали на схемы так аккуратно, что никто не замечал подвоха. Это так и есть, Физтех отличается от других?
— Я учился и на Физтехе, и в гуманитарном университете — это действительно небо и земля. По крайней мере, для меня Физтех — это место взросления.
Хотя у меня почти не осталось друзей из института, я хорошо помню, как мы в юном возрасте вместе решали уже вполне взрослые проблемы. Когда я учился на первом курсе, зимой случился пожар в корпусе и сгорело несколько комнат, начиная с наших соседей. Весь корпус выселили, и потом нас ребята с других факультетов разобрали к себе жить. Так мы с первого курса стали взрослыми, тем более, что это были кризисные времена — 1997–1998 годы. Пришлось быстро взрослеть. Мы обменивались едой, покупали картошку мешками, в складчину. И на Физтехе меня научили самостоятельно отвечать за своё образование.
Учиться мне было в кайф, было много предметов, которые мне нравились в процессе. Есть такая категория предметов, какая-нибудь квантовая механика, которую в жизни никак не применить, но на занятиях тебя прёт.
— Да-да, у меня так в школе с химией было, но никто не объяснил мне, что делать в химии, если заниматься ей более серьёзно.
— На Физтехе после второго курса можно было выбирать научное направление на будущее. И я сознательно к этому подошёл, выбирал. На Физтехе ты учишься договариваться. Например, в принципе можно, если тебе не нравится семинарист, выбрать другого. Тебе, конечно, нужно будет со всеми договориться, но это возможно. Хочешь дополнительные занятия — тебе пойдут навстречу.
— А гуманитарии не такие?
— Когда я через несколько лет пришёл в Институт лингвистики РГГУ, там не было групп для второго высшего образования. Они взяли всю программу, поделили её на части, последовательно эти части выстроили и сказали: тебе в первом семестре надо сдать эти предметы, во втором — те, и так далее. Приходи на какие хочешь занятия, с ребятами с разных курсов. Нам как бы ужали пять лет три. Но только как бы. В итоге самому приходилось себе организовывать обучение, со всеми договариваться, в том числе про индивидуальные экзамены... За расписанием никто не следил, получалось так, что тебе нужно было быть на трёх занятиях в одно и то же время.
Так что на выходе оказалось, что какие-то ребята поступали на эту программу в РГГУ раньше меня, но поскольку организация там была так себе, никто раньше меня не дошёл до диплома. Вместе со мной защитилась одна девушка из первого набора, она на всё плюнула и училась пять лет, а я отучился два с половиной, и даже умудрился получить красный диплом. Я смог организовать своё обучение и считаю, что без Физтеха я бы точно не справился.
С другой стороны, мне повезло, что я сам выбрал себе направление — теоретическую и прикладную лингвистику. Когда в РГГУ всё наладилось организационно, получить второе образование по этой специализации уже было нельзя.
— Как-то ты рассказывал, что у тебя в Физтехе какой-то знакомый выбросился из окна. И ты тогда думал, насколько мы можем предотвращать такие вещи, и что мы можем влиять лишь на малое количество людей. На меня тогда этот разговор оказал влияние. Что это была за история?
— Это не единичный случай был. Когда я учился на втором курсе, мой однокурсник Антон Матусевич выбросился или выпал из окна. Неизвестно, что с ним произошло, но он погиб. Для меня этот случай — ещё один важный этап взросления. В память об Антоне я написал миниатюру «Дождь» и несколько лет носил черную повязку на руке.
Фотография из поездки автостопом в Казахстан летом 2002 года
А когда уже закончил Физтех, в мае 2003 года мой сосед по комнате, Шурик Поляков, выбросился из окна. У нас были хорошие отношения, мы больше года жили вдвоём, он приезжал ко мне в Электросталь встречать Новый год.
Шурик Поляков, Сергей Московских, Демон Васильев и Богдан Кравцов
И в том же 2003 году, в октябре, мой лицейский друг, известный игрок в «Что? Где? Когда?» Кирилл Сельменёв тоже выбросился из окна. С ним я тоже прожил около года в одной комнате, уже после того, как вернулся в Россию.
Два этих случая подряд меня довольно сильно подкосили, я потерялся. И я до сих пор очень много думаю, как я мог бы повлиять и в том, и в другом случае; где и что я сделал неправильно; как бы и что я мог сделать иначе, чтобы этого не случилось. Но это две разные истории.
— А чем они отличаются?
— Про Шурика ребята говорили, что он сошёл с ума и начал делать безумные вещи, а потом взял топор и разнёс сауну у нас в корпусе. Родители его забрали домой, в Гродно, а когда он пришёл в себя через год, то сказал — всё, я в порядке, давайте я вернусь на Физтех, буду продолжать учиться. Родители его не отпустили, и он выбросился в окно. Все подробности вряд ли кто-то знает, кроме его семьи.
А с Кириллом совершенно иначе — он готовился к своему шагу несколько месяцев. Задним числом это стало понятно. Он со всеми повстречался, отдал долги, попрощался, подготовился и вот. При этом если с Шуриком я не общался и не виделся до трагедии год-полтора, то Кирилла я видел вечером накануне.
— А разве ты мог реально знать, что у них происходит, помогать, предотвратить?
— Я с Кириллом жил в одной комнате, когда он занимался подготовкой. И я ничего не понимал. Я замечал его странные поступки, но даже какие-то гипотезы второго порядка, которые мне в голову приходили, они все такого исхода не подразумевали. Может, у меня и были какие-то подозрения, объяснения, но очень далёкие от реальности. А если ты не можешь понять, повлиять на человека, с которым ты спишь рядом, то совершенно непонятно, как ты можешь отслеживать состояние более далёких людей.
— Сложная тема. Ладно. Ты говорил о Чикаго. Как ты оказался в Штатах?
— Помог мой друг и сосед по общаге, Гонз. Его папа тоже закончил Физтех, работал в лаборатории в университете в Тампере, в Финляндии, мы даже ездили к нему в гости. Потом Александр Фёдорович уехал работать в Чикаго, перевёз туда семью, и Гонз тоже переехал туда доучиваться. И он мне написал, что в лабораторию, где работал его отец, набирают студентов. Так и так, у нас профессор набирает русских, есть шанс. Я написал в лабораторию письмо, мне ответили: да, приезжай. После четвёртого курса я получил бакалаврский диплом и поехал в США, в Университет штата Иллинойс, работать исследователем в Центре исследования плазмы и горения.
— Остаться ты там не захотел?
— Действительно, предполагалось, что я еду туда надолго, но мне было всего 20 лет. Я впервые еду куда-то далеко за границу с непонятными планами. Я был в Финляндии, автостопом ездил в Чехию, что-то ещё по мелочи, но так далеко не был никогда. В итоге у меня была в США сложная адаптация, я не завёл себе друзей. С Гонзом мы дружили, его и его семью можно было попросить чем-то помочь. Но в целом я проводил время в одиночку и никак не мог наладить социальную жизнь. Коллегам было не интересно ходить со мной на концерты и в музеи. Правда, зимой я ездил к своему виртуальному знакомому в Солт-Лейк-Сити, когда там была Олимпиада. А со своими друзьями, которые были в России, я продолжал много общаться.
Второй важный момент — сам проект, которым я занимался, не был содержательным с научной точки зрения. То есть мне было интересно, как это всё устроено, но всю жизнь быть американским промышленным экологом мне как-то не хотелось.
Когда я осознал, что именно мне не нравится и чему именно я внутренне сопротивляюсь, было уже поздно. Если бы я был постарше, то, возможно, я бы заметил это пораньше и переключился, создал бы сеть контактов и перевёлся на какой-то другой факультет, нашёл бы себе место там. И продолжал бы, видимо, работать, а потом стал бы учиться в этом самом университете штата Иллинойс.
Ну а в-третьих, мой Центр плазмы и горения целиком переезжал в Филадельфию. А Филадельфия мне не нравится как город. То есть надо было что-то придумывать и оставаться в Чикаго. Мне бытовой, житейской смекалки не хватило. И в итоге я вернулся в Россию.
— А ты как-то взаимодействовал с Андреем Анатольевичем Зализняком?
— Да. Как-то взаимодействовал. Он вёл открытые семинары в МГУ по древним языкам: по древнеперсидскому, санскриту и какому-то ещё, но я ходил только на эти два. Поскольку у меня в РГГУ был основным языком хинди, я ходил на семинары по санскриту и в итоге договорился, чтобы сдать санскрит Зализняку. Так что я ходил к нему на занятия и сдавал экзамен по санскриту.
Анна Константиновна Поливанова, мой научный руководитель, коллега и друг, непосредственно училась у Зализняка, писала у него то ли диссертацию, то ли диплом, и у них были хорошие отношения. И когда уже я делал диплом, моим основным материалом был «Грамматический словарь русского языка», который составил Зализняк. Я исследовал морфонологию неизменяемых слов, сделал классификацию и уточнение словаря в этом месте. В процессе я отправлял Андрею Анатольевичу замеченные опечатки, дополнения и т. д. Как-то с ним взаимодействовал.
Кроме того, у меня прямо в дипломе процитирована целиком одна его работа. Очень короткая, но ёмкая; выдернуть из неё кусок совершенно невозможно, пришлось цитировать целиком. Ну и, конечно, я видел Андрея Анатольевича много раз, ходил на семинары, открытые лекции по берестяным грамотам, другие выступления научно-популярного характера и так далее.
— А санскрит ты как сдал?
— На пять. Но Андрей Анатольевич же довольно легко принимает его. Он очень нестрогий экзаменатор. Он расстраивается, когда кто-то не знает, но не любит ставить плохие оценки.
— Как бы ты мог описать его значимость, его величие? Наверное, я сам могу что-то на эту тему сказать. Но интересно твоё мнение, как человека, который знал его лично и копал вглубь, потому что настолько вглубь я не копал.
— На мой взгляд, из всех российских лингвистов он самый значимый. Он сделал и для современного русского языка, и для истории русского языка чрезвычайно много. У него есть три больших блока, каждый из которых мог бы сделать карьеру академику. Это работы про древненовгородский диалект, исследование «Слова о полку Игореве», исследования по грамматике современного русского языка («Русское именное словоизменение» и «Грамматический словарь»). Ну и, наверное, энклитики и ударения можно считать темой, которой он глубже всех занимался.
Кроме того, у него есть способность очень внятно и толково объяснять — и делать краткие теоретические работы. То есть, казалось бы, он ничего на эту тему сам не изобрёл, но, к примеру, его описание санскрита — краткое, ёмкое, им пользуются до сих пор. В нём нет лажи. И у него есть такие же краткие работы на многие другие темы.
Он был авторитетом для нескольких поколений лингвистов, которых он учил, и по большому счёту никто ему не возражал. Во всём его научном наследии есть, по сути, единственное спорное место — восковые таблички Новгородского кодекса. Но тут ещё непонятно, кто прав, а кто не прав.
К счастью, многие лекции Андрея Анатольевича записывались и выложены в открытом доступе.
— Как ты оказался преподавателем старославянского? Хинди, санскрит, английский наверняка был, а откуда старославянский взялся?
— Когда я учился в РГГУ, у меня сложились хорошие отношения с лектором старославянского языка Анной Константиновной Поливановой, и она меня пригласила в свою частную школу преподавать математику детям. Я там год или два преподавал, а параллельно писал у неё диплом про современный русский язык. Когда я после института пошёл в аспирантуру, мне предложили преподавать старославянский, потому что там не было семинариста. Я согласился и пять лет преподавал старославянский язык, а также введение в языкознание для нелингвистических факультетов. И пару курсов древнерусского языка я тоже вёл.
— Давай всё-таки поясним. Старославянский — это ещё более древний язык, чем берестяные грамоты и всё вот это? Я в этом не силён.
— Важнее не то, что он более древний, а то, что он другой. Древнерусский язык, древненовгородский диалект — это в Новгороде, а старославянский — это на самом юге славянских земель. Это искусственно усреднённый язык, его создали Кирилл и Мефодий, когда пришли из Греции проповедовать христианство. Для того, чтобы общаться с местными народами, они решили перевести Евангелие на местный язык. Но диалекты отличались друг от друга, и они как иностранцы всё усреднили и перевели Евангелие так, чтобы было более или менее понятно всем вокруг. Если грубо, то это и есть старославянский.
Постепенно языки расходились всё дальше. Люди пересказывали, переписывали Евангелие и жития святых, псалмы. Вроде бы точно так же, но чуть-чуть с уклоном в свой на тот момент современный язык. В итоге получился церковнославянский язык с его несколькими изводами. Если старославянский язык — это язык примерно десяти конкретных памятников, в первую очередь письменный, то церковнославянский — это скорее множество разных диалектов, которые на основе старославянского языка построены в разных странах, конфессиях, религиях. Церковнославянский в России может отличаться от церковнославянского, скажем, в Болгарии. Вот. Старославянский — это IX-XI века, новгородские грамоты — чуть более поздние времена, но, думаю, что в IX-XI веках люди разговаривали тоже не так, как написано в старославянских памятниках.
— А вот скажи, мы с тобой по сути же на «Что? Где? Когда?» познакомились...
— Да, в 2007 году.
— Но ни ты, ни я игроки не великие. Приличные, в лучшие времена даже хорошие, но не Саша Коробейников и не Антон Михайлович Снятковский. Ты когда-нибудь думал, почему так? Ведь ты со своим багажом по идее мог там всех обставить.
— Во-первых, мне никогда не было интересно заниматься «Что? Где? Когда?» и только «Что? Где? Когда?». Тот же Антон, полагаю, так или иначе считает это основным местом приложения силы. «Что? Где? Когда?» — это основное, на что он тратит своё внимание и время. Кроме того, тренироваться мне вообще неинтересно. Я как домашнее задание в школе не делал, так и тренироваться в «Что? Где? Когда?» — ну не моё это. Я в школе ходил на тренировки, но в тот момент, когда я смог осознать, что мне это не нравится, я перестал. Меня интересуют только соревнования, а не подготовка к ним.
Плюс, в «Что? Где? Когда?» всё-таки требуется много энциклопедических знаний по темам, которые мне в принципе не интересны. История — да там половина вопросов так или иначе про историю... Популярные области спорта, которыми я никогда особо не интересовался. Если бы это были вопросы в основном какие-то математические или физические, то мне было бы интересно, у меня был бы какой-то жизненный запас, а так нужно просто знать много фактов, читать много книжек по истории. Я отвечаю на какие-то странные вопросы, в которых не все могут понять формулировку, но большинство вопросов проходят мимо меня, и даже ответ я не понимаю, потому что я не знаю этого исторического персонажа, он точно не остался у меня в памяти. Есть ещё вопросы по каким-то фильмам, каким-то книжкам, музыкальные вкусы у меня не те, которые надо. В итоге, думаю, главная проблема для меня в том, что мой культурный фундамент с авторами этих вопросов не очень сильно пересекается.
— Почему тебе, кстати, история неинтересна? Просто так сложилось или есть какое-то обоснование?
— Нет, никакого обоснования. Просто не нашёл, что там систематизировать. Там есть много фактов, но непонятно, где факт, а где просто свидетельство. И хотя у нас был довольно увлечённый преподаватель истории в лицее, Владимир Алексеевич Вергунов, я как-то с историей не подружился. Не запоминаю ни даты, ни в порядок царствования Романовых, кто кого родил... Не могу из этого никаких выводов сделать, никакую систему стройную составить тоже не могу.
— Слушай, а ты сейчас много вот эту идеологию Пути баобаба продвигаешь. Ну, как продвигаешь — ты, конечно, сам для себя это делаешь. Но даёшь ссылки на книги, пишешь посты и так далее. Насколько важно это сформулировать и осознать? Как использовать эти знания?
— На самом деле я не то чтобы пропагандист, для меня это всё рефлексивная история. В первую очередь я думаю про себя, про то, как я принимаю решения, как я живу. Пытаюсь это как-то систематизировать, и когда у меня появляется что-то интересное, я этим делюсь. Будет ли это подходить в качестве системы жизненных принципов для кого-то ещё? Я не уверен. Скорее да, но уж точно не всем. А так я сам с собой пытаюсь договориться, себя изучаю, и как-то пытаюсь рационализировать, упростить или улучшить своё собственное существование. И путь баобаба — это такая систематизация, результат размышления про то, как живу лично я. Не религия, не пропаганда, не коучинг, ничего такого. Я хочу поделиться с людьми, что в принципе так тоже можно. Вполне можно.
— Основная идея, я так понимаю, в том, что в обществе господствует концепция, что лучше заниматься чем-нибудь одним, но хорошо. А люди, которые занимаются разным, интересуются разным, они оказываются несколько на периферии. «Людей Возрождения», как это говорилось раньше, всё меньше и меньше. То есть сейчас есть попытка реабилитировать эту концепцию? Что это не страшно, что это позволяет зарабатывать деньги и как-то реализовываться?
— Мне кажется, что люди разные важны. В Эпоху Возрождения тоже были разные люди, и далеко не все — такими разносторонними, как Леонардо да Винчи. Таких было исключительно мало, да и сейчас их не много, они обычно на виду. Сейчас разнообразие и толерантность больше уважаются, поэтому разные люди могут себе позволить жить по-своему, а не как пятьдесят лет назад, когда ты выбирал один институт и всё — и хорош, учись и работай всё время в одном месте.
Моя идея в том, что независимо от того, одной ты занимаешься вещью или разными, занимайся тем, что тебе интересно, что у тебя хорошо получается, от чего тебя прёт. Если тебя прёт всё время от одного и того же, ну, занимайся этим одним, ничего страшного. Если тебя прут разные вещи, тоже ничего страшного, из этого тоже можно извлечь пользу. Возможно, придётся подумать, как именно. Но и стандартные возражения тоже не очень актуальны — что так и так, мол, если ты занимаешься разными вещами, то ты ни в чём не будешь лучшим. Но ведь даже среди тех, кто занимается всё время одной вещью, тоже не все лучшие. Зато у меня есть какие-то такие навыки, которые сложно развить, если ты всю дорогу занимаешься одним делом.
— Например, какие?
— Например, из-за того, что я с физтеховским образованием стал лингвистом, мне гораздо проще программировать лингвистические инструменты. Проще их проектировать, чем лингвисту и программисту по отдельности. Если у тебя есть базовые знания в нескольких областях, можно знания из одной области применять в другой. Это касается и каких-то конкретных прикладных знаний — к примеру, я много занимался в студии Лебедева транскрипцией и транслитерацией с одного языка на другой, и до сих пор мне попадаются задачи про это из разных областей. Я могу и концептуально решить задачу, как лингвист, и накодить программку. Это мне пригождается, даже когда я не работаю лингвистом.
А кроме того, есть какие-то концептуальные системы, алгоритмы: как решить задачу, как структурировать своё время, как взаимодействовать с людьми, которые думают не так, как ты, как быстро изучить что-нибудь, чего ты не знаешь... Это появляется с опытом обучения разным вещам. Я не стесняюсь задать вопрос и показать, что я не специалист, потому что я часто оказываюсь в ситуации, когда я не специалист, и в конкретной области знаю меньше, чем люди, которые сидят вокруг меня. Назовём это смелостью задать глупый вопрос, которую гораздо легче развить, когда часто оказывается, что ты чего-то не знаешь. И это довольно неплохо. Плюс, я в довольно зрелом возрасте начал учиться вещам, которым люди учатся только в детстве и больше не учатся: играть на баяне, рисовать...
— Ulitsa 1905 Goda — это тоже ты, я забыл?
— Ну, да, я работал на этом проекте. Как раз над транслитерацией, транскрипцией. Правда, я занимался в основном письменной частью, написанием, как это выглядит на схемах, а не тем, как это нужно произносить. Звуковыми оповещениями я не занимался.
— Ты ведёшь список прочитанных книг? Сколько их там уже?
— Да, веду. Не знаю, сложно сказать. Поскольку список открытый, любой может пересчитать.
— Так там нумерации нет?
— Нумерации нет.
— Хитрый ход! Это в основном бумажные книжки?
— Нет, я читаю и электронные, и бумажные книжки, и даже есть несколько аудио-книжек. Ладно, сейчас посчитаем.. 606 книжек в списке.
— Что-то маловато!
— Это прочитанные за всю жизнь, почти за всю жизнь. Я иногда вспоминаю какую-нибудь книжку, которую я читал в детстве, и добавляю в список.
— Получается штук двадцать-тридцать в год. Что-то я не очень верю, кажется, больше. У тебя в мастерской-то точно больше было.
Медиатека Богдана Кравцова в Музее предпринимателей, меценатов и благотворителей.
Фотография Ильи Нодии.
— Ну, да, так и получается, книг двадцать в год. Это похоже на правду.
— Они небось все толстые...
— Есть толстые, есть такие книжки, которые я по нескольку месяцев читаю.
— А как тебе удаётся в таком объёме музыку переваривать? То есть твоя история с подборкой ежегодных записей «Heard Years» крутая, но там такие объёмы, что я их в не в состоянии нормально осилить, переварить. У тебя есть какое-то умение параллельно с чем-то с музыку слушать и при этом понимать, подходит она тебе или не подходит?
— Ну, во-первых, я логируюсь всё время. Я слушаю музыку в нескольких местах: подписан на несколько стримов, на какие-то блоги, на Дисиди, на торрент-треккеры, на Бэндкемпе на несколько тегов подписан. И слушаю почти всё, что туда приходит, хотя бы по несколько минут. Потом, если мне интересно, покупаю, загружаю в плеер или слушаю с айпада или компа. И всё, что заинтересовало, заношу в гугл-таблицу.
Но больше всего времени уходит не на то, чтобы послушать музыку, а чтобы привезти её в порядок: прописать тэги, сложить в папочки и прописать в плеер. Для меня это свеого рода медитация. А послушать — это не очень сложно. В конце года фильтрую свою гугл-таблицу: переслушиваю ещё раз и выбираю лучшее. За прошлый год я этого ещё не сделал, но табличка есть.
— Почему ты так любишь фри-джаз? Довольно неочевидная история.
— Ну я же не только фри-джаз слушаю. Просто фри-джаз большой, там много материала. Поскольку это в основном импровизационная музыка, то у одного исполнителя может выйти несколько альбомов в год, а не раз в десять лет, как у некоторых рок-групп. Поэтому материала много.
Кроме того, он неожиданный. Музыка должна меня удивлять, для меня это важно — и во фри-джазе некоторые люди умеют это делать. Но я слушаю не только фри-джаз, это заблуждение. Некоторые музыканты мне нравятся, я слежу за их творчеством. Но езжу на фестивали фри-джазовые в основном для того, чтобы послушать что-то, чего я ещё не слышал. Имён, которых я не знаю, становится всё меньше, но в принципе я двигаюсь в разные стороны. Экспериментальную электронику я начал слушать довольно давно. Фри-джаз просто самый последний большой пласт музыки, который я начал слушать. До этого я слушал, например, нью-вейв и фанк. В прошлом тысячелетии начал слушать музыку с прогрессив-рока. И до сих пор слежу за тем, что там может появиться интересного.
— Ты сейчас продолжаешь организовывать концерты?
— Продолжаю. В прошлом году сделали масштабный фестиваль к двадцатилетию Культурного центра Дом. А этой весной из-за карантина нам пришлось четыре концерта отменить.
— Тоже фри-джазовых?
— Экспериментальных, так скажем. Фри-джаз и фри-рок.
— Народ ходит? Популяризаторская часть как-то развивается?
— Могло бы ходить и больше.
— А баян ты забросил?
— Я года полтора занимался баяном. Поскольку я слушаю музыку, но не учился музыке никогда, то в какой-то момент я решил, что мне будет полезно поиграть на музыкальном инструменте каком-нибудь, поучиться музыкальной гармонии, понять структуру музыкальную, ноты, вот это всё. Думал, какой мне музыкальный инструмент изучать. Выбрал баян. И года полтора занимался с преподавателем.
— И в какой-то момент решил, что хватит?
— Потом случилась авария, я сломал обе руки и пока восстанавливался, забыл, как нажимать на клавиши. Мне духу не хватило продолжать. Я попробовал пару раз, но было понятно, что я всё забыл и надо начинать сначала. И обратно на тот уровень, который у меня был, когда я мог несколько мелодий сыграть нормально, я уже не вернулся. Сейчас баян на складе, я им не занимаюсь, но может быть и стоило бы его привезти в Санкт-Петербург и спасти.
— Насколько я понимаю, кино ты не очень любишь?
— Я плохо понимаю язык кино. Время от времени смотрю, иногда что-то нравится, но редко всё понимаю с первого раза. Есть буквально считаное число фильмов, своим пониманием которых я доволен, которые я пересматриваю, которые готов обсуждать.
— Расскажи про современное искусство. Например, я говорил с Олей Орнатой про это. У неё как у художника свой взгляд, естественно. Но ты занимался математикой, лингвистикой, а потом активно стал развивать тему современного искусства. Как ты это видишь? И что ты там ищешь?
— Примерно лет десять назад я стал много путешествовать и понял, что мне интересно ходить в музеи современного искусства. Интересно не потому, что я нахожу там какую-то картину, которая мне нравится. А скорее потому, что это какой-то язык, которым художники выражают свои мысли. Мысли о композиции, о структуре, о том, что в мире происходит. И мне интересно, как они это делают. Я приезжаю в новый город, захожу в музей современного искусства и думаю: ага, вот о чём тут художники думают, и как, вот, что им интересно, такие у них проблемы. Современное искусство — это язык, эмоциональный и художественный. И мне кажется, что я какие-то свои мысли или то, что я увидел, что мне пришло в голову, что со мной произошло в жизни, тоже пытаюсь выразить на этом художественном языке. Для меня это не просто техника рисования, а именно способ выражать какие-то мысли и идеи.
— А к Великанову ты ходил учиться, что там за курс был?
— Андрей Григорьевич Великанов — художник и философ. Он уже несколько лет ведёт авторский курс «Философия искусства» на разных площадках, то в Еврейском культурном центре, то в «Гараже», сейчас вот переехал в ВШЭ. Курс годовой. В теории это про философию и про искусство, про их взаимосвязь. Про то, что искусство — это развитие философии, и в последние пятьдесят лет сравнимо с философией в концептуализации человеческих идей и понятий. А я на этом курсе, в первую очередь, научился самому языку, на котором можно рассуждать об искусстве и о философии. Новому способу смотреть на искусство и на себя самого.
Андрей Григорьевич Великанов и его ученики
— Как поживает серия твоих квадратных работ?
— В последние пять лет я рисую только маленькие картины 4 на 4 сантиметра. После переезда в Питер я целый год не рисовал, потому что работал в очень жёстком режиме, но в этом году сделал несколько картин и собираюсь продолжать. Когда была мастерская, там было, конечно, удобнее рисовать, чем в квартире.
— Для большей части людей, даже тех, которые хотели бы лучше разбираться в современном искусстве, это история не очень понятная. Есть же какая-то классическая фраза, что 80% современного искусства — это полная фигня?
— Я не знаю такой фразы, но, мне кажется, что 80% любого искусства — это в каком-то смысле полная фигня. Может быть, и в современном, а может и в старом тоже большая часть — фигня. Пропорции более или менее сохраняются, а из поколения в поколение переходят только лучшие образцы. Поэтому нам кажется, что во времена Брейгеля были все ой какие молодцы, а на самом деле до нас только молодцы дожили. Это ошибка выжившего.
— Какими проектами ты сейчас занимаешься?
— Я переехал в Петербург в начале 2019 года, чтобы помочь одному инвестору с проектом в области финансовых технологий. Потом он со всей командой переключился на мобильные игры. И вот вторые полгода я был занят в разработке мобильных игр. В конце года я понял, что я сильно устал от фултайма, и перешёл в консалтинг. Консультирую этот проект и ещё парочку.
— Очень громко попугай кричит! Как потом запись расшифровывать-то?! Скажи вот, зачем тебе попугаи? Они же пятьдесят лет живут?
— Да и дольше живут. Для попугаев нормально пережить своих хозяев и искать каких-нибудь новых. На зверей у меня аллергия, а попугаи мне нравятся, первый попугай, Гоша, у меня был ещё десять лет назад. Сейчас я с удовольствием живу с попугаями, мне это нравится, они поднимают мне настроение.
— Так, мы говорили о консалтинге.
— Сейчас помогаю одной компании выстроить отдел Business Intelligence, чтобы аналитики не только делали то, что их просят, а занимались глубокими исследованиями и прогнозами. Помогаю другу придумать бренд для небольшой сети детских садов. И немного есть ещё задач по мобильным играм. Но вообще я бы сказал, что у меня сейчас расслабленный режим. Я не работаю фултайм, а скорее восстанавливаюсь после прошлого года.
— Ты по-прежнему спишь два раза в день по три часа? Не пьёшь чай?
— Чай я действительно не пью до сих пор. А вот сплю более привычным образом: стараюсь ложиться до полуночи и встаю обычно без будильника. Режим с тремя сеансами сна в сутки был вынужденным: когда я учился и работал одновременно, у меня были ограниченные возможности отдыхать и восстанавливаться, тогда я спал три раза в сутки.
— А какой конкретно был режим?
— Спал утром и вечером по три часа и ещё в обед минут сорок.
— И как это влияет на организм, на КПД?
— Два года я так нормально жил. Устал, конечно, и все остальные дела пришлось отложить, потому что я только работал и учился, больше ничего не происходило.
Создатели «Клаустрофобии» Тимур Кадыров, Богдан Кравцов и Сергей Кузнецов.
Фотография Ильи Нодии.
— Про «Клаустрофобию». С одной стороны, понятно, что это большой успех, очень крутая история и все, кто об этом знают, уважают, восхищаются, это большая тема.
Но если с другой колокольни смотреть, то всё это выглядит странно сразу по нескольким пунктам. Ты говоришь в интервью, что сам занимался там всякой бухгалтерией, что странно. Да и явно же было, что народ в какой-то момент перестанет ходить, и вы стали продавать бизнес, на мой взгляд дилетанта, очень поздно. Ты считаешь, там всё правильно вышло или можно было как-то лучше сделать?
— У нас было гораздо больше ошибок, чем видно со стороны. Нам не хватило опыта и, может быть, наблюдательности какие-то вещи решать по ходу. Но сама идея была настолько яркая, что она нам эти ошибки простила. Мы запускали несколько проектов внутри «Клаустрофобии», которые не взлетели. Возможно, стоило бы подойти к этому более основательно, оценить получше, а не вливать деньги в то, что скорее всего, провалится. Уж точно стоило нанять финансового директора и юристов пораньше. Мы начинали как самодеятельность и в итоге несколько раз сели в лужу.
У нас был эпизод, когда мы довольно долго не получали роялти и не обращали на это внимания. А когда заметили, было уже поздно. Было такое, что мы купили автобус в Бельгии, а он до нас не доехал. Мы заплатили 80 тысяч евро, и они испарились — на каких-то мошенников нарвались. Если бы в это не вляпываться, то тогда это была бы более эффективная история с точки зрения денег. Но с точки зрения опыта — это очень полезное приключение, меня Клаустрофобия многому научила, а свой собственный бизнес помог и сейчас помогает мне находить общий язык с другими бизнесменами. С точки зрения индустрии, мне кажется, мы в целом хорошо её прокачали. Мы молодцы: и завели целую индустрию в стране, и на мировом уровне показали, как качественно делать квесты. Мне кажется, что в историческом плане это вполне успешный продукт.
— А сейчас там спад?
— Конечно, спад. Больше всего люди ходили, когда «Клаустрофобия» только открылась, в первый год. Мы этим старались воспользоваться, иногда умело, но больше неумело, и тем не менее. Потом постепенно качество квестов у нас выросло, они стали стоить дороже в разработке, спрос чуть-чуть упал, но в целом это всё ещё оставалось прибыльным. Если усреднить, то в начале это было сверхприбыльным бизнесом, а потом стало умеренно прибыльным.
— Ты говорил в каких-то интервью, что тебе нравятся задачи, которые без тебя никто не решит. Какие это задачи? Куда тебе хочется двигаться? Где этот пласт задач? На стыке всего?
— На стыке всего — это вполне точно. Интеллектуальный анализ информации, принятия решений. Я не питаю иллюзий, что вообще никто в мире без меня не решит. Понятно, найдутся люди. Но иногда ты сталкиваешься с какой-то задачей, которую не может решить никто из тех, кого ты знаешь. Вот тогда приходи ко мне, и я постараюсь помочь. Или я скажу — вот эта задача, которую, например, Юра Мищенко хорошо решает. Или сам попробую решить, или найду кого-нибудь, то есть какие-то следующие шаги будут сделаны. А поскольку мне попадаются задачи из разных областей, я стараюсь находить какие-то подходы к задачам, которые никому раньше в голову не приходили.
— Так какие это задачи? Приведи пару примеров.
— Всё, что угодно. Каждая задача, за которую я берусь, она мне интересна, потому что она новая. Вот сейчас я занимаюсь отделом Business Intelligence в международном проекте с миллионами клиентов. Я никогда этим не занимался и не знаю, как это делается по уму. Но учусь этому и стараюсь сразу применять это в работе. До прошлого года я про мобильные игры ничего не знал, но тем не менее, мне кажется, что я принёс какие-то свои идеи и в это направление. Идеи, которые сейчас реализуются и оказались к месту.
— А какая-то большая цель у тебя есть? «Клаустрофобия» — это яркая вещь, которая совместила и осмысленность, и новый опыт, и, возможно, деньги. А те же мобильные игры может и интересны для мозга, интересны финансово, но вряд ли это мотивирует в той же степени.
— Да, мобильные игры — это индустрия, которая уже давно существует. Но мне было интересно узнать, как она, эта индустрия, устроена. Она похожа на игры в офлайне, на квесты, поэтому какие-то вещи, которые я знал или понял в клаустрофобные времена, пригодились мне и тут. Но вообще-то я на это не смотрю, как на дело всей своей жизни. Это всего лишь проект, который позволяет мне узнать что-то новое и пройти какие-то испытания. Познакомлюсь и пойду дальше. Хотя, знаешь, образовательные и игровые проекты в последнее время попадают ко мне чаще других.
Если говорить про глобальную цель, то, может быть, хотелось бы чуть больше концептуализировать и монетизировать сам подход к решению задач, но пока это не очень хорошо получается. Это первая история. Второе направление — это искусство само по себе. Мне бы хотелось на какое-то время перестать работать, доделать мастерскую и сосредоточиться на рисовании.
— Зачем всё это для тебя? Ты набираешь разные штуки в интересных местах, выгладываешь на сайт, занимаешься таким образом своего рода популяризацией. И, наверное, я чем-то схожим занимаюсь: нахожу странные вещи в других интересных местах, краеведческие и не только, пишу в Фейсбук и т. д. Интервью вот беру. Делаю, но мне всегда интересно, зачем всё это. Не в том плане, что никто не читает и так далее — так в любом случае вопрос не стоит. Интересны вопросы передачи информации, кому, как и когда это может пригодиться. Думал ли ты об этом?
— Я пытаюсь сформировать свою собственную жизнь так, чтобы за мной было интересно наблюдать и читать её как роман, как жизнеописание интересного человека. Не в том смысле, что я интересный сам по себе, а в том, что я строю свою жизнь, чтобы это было интересно. Интересно не только мне, но и тем, кто за мной наблюдает. Это такой взгляд на жизнь, который помогает принимать решения. Поэтому я часто вляпываюсь в какие-то интересные вещи и рискую, в том числе чтобы это превратилось в какую-то интересную историю или анекдот. Вот так.
Спасибо Ксении Степенко за помощь в подготовке интервью.